Упрощенная HTML-версия
ставлении,предаетее.Ионасразуприсылаетимугощенье
за пазуху, вычеркивая из списка присутствующих. Да, са
мое страшное—предать войну. Пришел сюда, значит, воюй.
Понравишься этой суке войне, она тебя сама для следую
щего боя прибережет. Вот и понимай, как хочешь: спрятал
ся—плохо, вперед побежал—нарвался. Воевать тоже уметь
надо. Все говорили: неделю продержись, а дальше легче бу
дет.Толькопотом, когдапривыкнешь, расслаблятьсянель
зя: начнешь ушами хлопать—считай, пропал».
Григорий повернулся на бок и стал считать, пытаясь
заснуть, но сон не приходил; он вспомнил дом, мать, избу,
обмазанную глиной, и подумал: «Голодают они. Плохо
им. Нет, я не должен умереть. Если ты, Война, меня слы
шишь—знай, я готов! Но если смерть вот так сразу забе
ретменя, значит, вэтоммиренетникакойсправедливости.
Я даже не успел показаться матери, проститься с ней. Так
хочется им помочь, но я здесь, а они там, в этой бесконеч
ной степи. Вот если бы отец решился на сайгака сходить,
но нет, он честный, хотя и не коммунист».
Григорий закрыл глаза, пытаясь не думать о своей жиз
ни, но мысли сами крутились в его голове. Он снова стал
вспоминать себя, как он несколько часов назад приехал
в часть на полуторке. Вокруг краснели клены, тополя—на
ступилисамыекрасивыенеделиосени. Воздух—самасве
жесть, им хотелось дышать и дышать. Здесь, у Кенигсбер
га, было гораздо теплее, чем в России. Там уже начались
заморозки.
Постепенно вернулась дрема, Гриша закрыл глаза
и, сжавшись калачиком под новенькой шинелью, стал за
сыпать. Разбудил всех старшина.
— Подъем! —закричал он.
Все тут же вскочили и стали накручивать портянки
и натягиватьсапоги.
— Не торопитесь, хорошо портянки мотайте! Скоро
вбойпойдем!—продолжалкричатьстаршина.
Григорий встал. Он не снимал сапоги, побоялся, что их
украдут. «Жалко, если вот так просплю их! А они новень
кие, и впору пришлись»,— думал он.